— Софи нет дома, — сказала мама в ответ на то, что, как ей показалось, я произнесла. — Она не желает тебя видеть, пока ты не раскаешься в своей жестокости. Она сказала мне, прочитав твое письмо: «Я не думала, что бывают такие жестокосердные сестры!»

— Это несправедливо! — вскричала я. — Я очень хочу, чтобы Софи была счастлива. Вы, видимо, опасаетесь, мама, что Карстеарзы разорвут помолвку, если узнают, что я помолвлена с Эдуардом?

— Опасаюсь? Опасаюсь! Ты совсем разума лишилась, Эленор? Да при малейшем намеке, что моя старшая дочь предполагает броситься на шею распутнику без гроша в кармане, они непременно разорвут помолвку.

— А когда Софи выходит замуж, мама?

— Венчание намечено на ноябрь.

— Очень хорошо, — сказала я, собравшись с духом, — тогда мы с Эдуардом не станем объявлять… не поместим в газете объявление о нашей помолвке, пока Софи не выйдет замуж. — Когда я заговорила об этом, я вспомнила, что уже сообщила о помолвке мистеру Монтегю и доктору Раксфорду.

— Как ты смеешь торговаться со мной? Ты что, меня не слышала? Ты вообще не выйдешь за этого Рейвенскрофта.

— Вы забываете, мама, что я совершеннолетняя и могу выйти замуж за кого хочу.

В тусклом свете мне показалось, что моя мать стала будто бы распухать, увеличиваться в размерах.

— Если ты мне не подчинишься, — прошипела она, — я прекращу твое пособие. И сомневаюсь, что мистер Вудворд согласится принять тебя снова, если желает сохранить свой приход.

— Если вы это сделаете, мама, нам с Эдуардом лучше пожениться сразу же, и что тогда будет с помолвкой Софи?

Мать поднялась на ноги, глаза ее буквально вылезали из орбит. Мне показалось, она собирается броситься на меня словно дикий зверь, и я в свою очередь вскочила на ноги, едва не опрокинув стул, на котором сидела. Если бы в руке у нее был кинжал, я уверена, она уложила бы меня мертвой на ковер; и все же, пока мы вот так стояли, лицом к лицу, я снова осознала, будто впервые, что ростом я выше моей матери.

— Нам нужно правильно понять друг друга, — произнесла я голосом, который сама едва могла признать за свой собственный. — Мы с Эдуардом не станем объявлять о нашей помолвке до тех пор, пока Софи не выйдет замуж; в ответ на это вы оставляете мне мое пособие, пока не выйду замуж я, и обещаете не писать епископу. Договорились?

Несколько секунд она пристально глядела на меня, словно лишившись дара речи, а я собиралась с силами, ожидая нового нападения. Но вместо этого она заговорила с ледяным презрением, замолкая через каждые несколько слов, чтобы придать им значимости; и во время каждой паузы она рвала мое письмо на все более и более мелкие клочки и бросала их так, что они разлетались у моих ног.

— Я вижу, Эленор, что ты совершенно неисправима. Очень хорошо. Мы скажем Карстеарзам, что ты больна и отправлена надолго в деревню — восстанавливать свое здоровье. Ты, разумеется, будешь настолько нездорова, что не сможешь присутствовать на свадьбе Софи; и со дня ее свадьбы ты перестанешь получать пособие. Я позабочусь о том, чтобы остаток твоих вещей переслали мистеру Вудворду. Отныне у меня остается только одна дочь… Нет, ни слова больше. Ты можешь сейчас же покинуть этот дом — сюда ты никогда не вернешься. — Она выпустила из рук оставшиеся клочки бумаги, повернулась и открыла дверь, звоня горничной. — Наша гостья нас покидает, — услышала я ее голос. — Можете проводить ее до дверей. — Шаги матери удалялись по коридору, потом стали подниматься по лестнице.

— Будьте добры, позовите мне кэб, — сказала я девушке, когда та появилась. — Я плохо себя чувствую и должна хотя бы минуту…

Она взяла монету, которую я ей протянула, опасливо взглянув на потолок, и ушла. Надо выбраться отсюда поскорее — приказала я себе и нетвердыми шагами двинулась по коридору и через холл, дойдя до двери в большую гостиную. Там я вынуждена была остановиться, схватившись за раму двери, чтобы удержаться на ногах. Дверь была открыта, как в тот роковой день, когда Карстеарзы нанесли нам визит. Я увидела диван, на котором тогда сидели мать и Софи, и место напротив них, куда мама предложила сесть мне. Я увидела ясно, будто это случилось только вчера, худощавого молодого человека в темном траурном костюме и с ужасом поняла, где именно я впервые видела Эдуарда Рейвенскрофта.

Не могу припомнить, как я уходила из дома. По-видимому, горничная помогла мне усесться в кэб, но в моей памяти остался лишь пустой пробел между этим моментом и следующим, когда я обнаружила, что трясусь в кэбе по зловонным улицам Шордитча. Путешествие в поезде прошло в тумане оцепенения, во время которого я, к счастью, оказалась неспособна ни о чем думать, и только когда я увидела Аду, ожидавшую меня у дверей, все чувства, испытанные в этот день, неудержимо нахлынули на меня. Беседы с матерью было вполне достаточно, чтобы оправдать мое отчаяние, и мой рассказ о ней Аде помог хотя бы умерить ужас того, что я увидела, до ощущения небольшого холодного, тяжелого комка под ложечкой. Но у себя в комнате одна, на кровати, которая, казалось, раскачивалась будто вагон, а в ушах у меня все еще отдавался шум поезда, я в ту ночь была вынуждена лицом к лицу встретиться с образом молодого человека на диване.

Если судить поверхностно, они сильно отличались друг от друга: у Эдуарда волосы длинные и непослушные, тогда как у молодого человека они были короткие и тщательно причесанные; цвет лица у него был бледный, кожа гладкая, а у Эдуарда лицо загрубело от солнца и ветра; молодой человек сидел очень прямо и неподвижно, сжав руки на коленях, а Эдуард обычно любит сидеть, свободно развалившись. Но у них было одно лицо, один рост, одинаковая фигура; надо было лишь представить себе, что один из них занялся юриспруденцией, а другой стал художником, чтобы увидеть, что молодой человек и Эдуард — братья-близнецы. Как я сразу не уловила этого сходства, я теперь и представить себе не могла, разве только какой-то защитный инстинкт затуманил мою память.

Если бы молодой человек точно той наружности… скончался… Ну конечно же, Эдуард не собирается умирать, — отчаянно твердила я себе, — это все совпадение; у меня были слишком натянуты нервы после скандала с мамой: я преувеличила сходство. Но ужас не ослаблял своих тисков. Смогу ли я когда-нибудь смотреть на Эдуарда, не видя в его лице черт того привидения? Или, хуже того, смотреть, не боясь, что сам Эдуард может быть… не тот, за кого мы его принимаем? В конце концов, мы ведь ничего о нем не знаем; он вроде бы выскочил прямо из земли; я не знала наверняка, был ли оставленный им мне адрес в Камбрии действительно адресом его отца… и даже, есть ли у него на самом деле отец. Какой абсурд! — твердил мне голос разума; это вовсе не ясновидение, — уговаривала я себя, это всего лишь… Как это назвал доктор Раксфорд — повреждение мозга? И это со временем излечится само собой. Но его фраза вертелась у меня в голове, рождая одну страшную мысль за другой — лезия мозга, лезия… легия, легион… легион мозга, легион мозга — пока эти слова не превратились в грохот поезда, в стук его колес, заполнявший сон, в котором я без конца возвращалась и возвращалась в Лондон.